Если это действительно так- то это может открыть просто небывалые перспективы! Как только я впервые в Израиле узнал о микве- я тут же оценил этот велоколепный ритуал по достоинству- и у меня сразу появилась идея грандиозных микв

Если это действительно так- то это может открыть просто небывалые перспективы! Как только я впервые в Израиле узнал о микве- я тут же оценил этот велоколепный ритуал по достоинству- и у меня сразу появилась идея грандиозных микв, прокладываемых по типу линий метрополитена- каждый вход в том или ином месте в такую микву становится своего рода станцией! Преимущественно прокладка такой супермиквы задумалась под землей (входим в здание теперь уже станции миквы- моемся под душем- и затем "и вот наверху остается земля" (А. Барто))- но вот когда я впервые попал с ульпановской экскурсией в город, в котором, по идее, самое место возникнуть просто ультрасети таких супермикв- Иерусалим- и оказался на знаменитой обзорной точке Иерусалима около резиденции ООН- то сразу мне представилась вся грандиозная перспектива невиданной сети супермикв, которые где- то под землей проходят- где- то в новых многоэтажных массивах по земле (причем, под открытым небом)- а где- то над всей внизу громадой разнообразия религиозной жизни Иерусалима "зависнут" над землей- через гигантские застекленные павильоны- и любители ритуально купаться получат просто блистательную возможность обозревать прямо во время ритуального купания все красоты Иерусалима со всем его религиозным многообразием!- и куда теперь до их блаженства оставшимся внизу под ними, скажем, тем же (в то время, еще до распада СССР, еще было актуально) "ура- патриотам", желающим поставить царя и вновь ввергнуть страну (СССР) в "царскороссийское" ярмо!..

В среду на восходе солнца Овода вывели во двор. Его хромота
бросалась в глаза сильнее обычного: он с трудом передвигал ноги,
тяжело опираясь на руку сержанта.
Но выражение усталой покорности уже слетело с его лица. Ужас,
давивший в ночной тиши, сновидения, переносившие его в мир теней,
исчезли вместе с ночью, которая породила их. Как только засияло солнце
и Овод встретился лицом к лицу со своими врагами, воля вернулась к
нему, и он уже ничего не боялся.
Против увитой плющом стены выстроились в линию шесть карабинеров,
назначенных для исполнения приговора. Это была та самая осевшая,
обвалившаяся стена, с которой Овод спускался в ночь своего неудачного
побега. Солдаты, стоявшие с карабинами в руках, едва сдерживали слезы.
Они не могли примириться с мыслью, что им предстоит убить Овода. Этот
человек, с его остроумием, веселым, заразительным смехом и светлым
мужеством, как солнечный луч, озарил их серую, однообразную жизнь, и
то, что он должен теперь умереть - умереть от их рук, казалось им
равносильным тому, как если бы померкло яркое солнце.
Под большим фиговым деревом во дворе его ожидала могила. Ее вырыли
ночью подневольные руки. Проходя мимо, он с улыбкой заглянул в темную
яму, посмотрел на лежавшую подле поблекшую траву и глубоко вздохнул,
наслаждаясь запахом свежевскопанной земли.
Возле дерева сержант остановился. Овод посмотрел по сторонам,
улыбнувшись самой веселой своей улыбкой.
- Стать здесь, сержант?
Тот молча кивнул. Точно комок застрял у него в горле; он не мог бы
вымолвить ни слова, если б даже от этого зависела его жизнь. На дворе
уже собрались все: полковник Феррари, его племянник, лейтенант,
командующий отрядом, врач и священник. Они вышли вперед, стараясь не
терять достоинства под вызывающе-веселым взглядом Овода.
- Здравствуйте, г-господа! А, и его преподобие уже на ногах в такой
ранний час!.. Как поживаете, капитан? Сегодня наша встреча для вас
приятнее, чем прошлая, не правда ли? Я вижу, рука у вас еще
забинтована. Все потому, что я тогда дал промах. Вот эти молодцы лучше
сделают свое дело... Не так ли, друзья? - Он окинул взглядом хмурые
лица солдат. - На этот раз бинтов не понадобится. Ну-ну, почему же у
вас такой унылый вид? Смирно! И покажите, как метко вы умеете
стрелять. Скоро вам будет столько работы, что не знаю, справитесь ли
вы с ней. Нужно поупражняться заранее...
- Сын мой! - прервал его священник, выходя вперед; другие отошли,
оставив их одних. - Скоро вы предстанете перед вашим творцом. Не
упускайте же последних минут, оставшихся вам для покаяния. Подумайте,
умоляю вас, как страшно умереть без отпущения грехов, с ожесточенным
сердцем! Когда вы предстанете пред лицом вашего судии, тогда уже
поздно будет раскаиваться. Неужели вы приблизитесь к престолу его с
шуткой на устах?
- С шуткой, ваше преподобие? Мне кажется, вы заблуждаетесь. Когда
придет наш черед, мы пустим в ход пушки, а не карабины, и тогда вы
увидите, была ли это шутка.
- Пушки! Несчастный! Неужели вы не понимаете, какая бездна вас
ждет?
Овод оглянулся через плечо на зияющую могилу:
- Итак, в-ваше преподобие думает, что, когда меня опустят туда, вы
навсегда разделаетесь со мной? Может быть, даже на мою могилу положат
сверху камень, чтобы помешать в-воскресению "через три дня"? Не
бойтесь, ваше преподобие! Я не намерен нарушать вашу монополию на
дешевые чудеса. Буду лежать смирно, как мышь, там, где меня положат. А
все же мы пустим в ход пушки!
- Боже милосердный! - воскликнул священник, - Прости ему!
- Аминь, - произнес лейтенант глубоким басом, а полковник Феррари и
его племянник набожно перекрестились.
Было ясно, что увещания ни к чему не приведут. Священник отказался
от дальнейших попыток и отошел в сторону, покачивая головой и шепча
молитвы. Дальше все пошло без задержек. Овод стал у края могилы,
обернувшись только на миг в сторону красно-желтых лучей восходящего
солнца. Он повторил свою просьбу не завязывать ему глаза, и, взглянув
на него, полковник нехотя согласился. Они оба забыли о том, как это
должно подействовать на солдат.
Овод с улыбкой посмотрел на них. Руки, державшие карабины,
дрогнули.
- Я готов, - сказал он.
Лейтенант, волнуясь, выступил вперед. Ему никогда еще не
приходилось командовать при исполнении приговора.
- Готовьсь!.. Целься! Пли!
Овод слегка пошатнулся, но не упал. Одна пуля, пущенная нетвердой
рукой, чуть поцарапала ему щеку. Кровь струйкой потекла на белый
воротник. Другая попала в ногу выше колена. Когда дым рассеялся,
солдаты увидели, что он стоит, по-прежнему улыбаясь, и стирает
изуродованной рукой кровь со щеки.
- Плохо стреляете, друзья! - сказал Овод, и его ясный, отчетливый
голос резанул по сердцу окаменевших от страха солдат. - Попробуйте еще
раз!
Ропот и движение пробежали по шеренге. Каждый карабинер целился в
сторону, в тайной надежде, что смертельная пуля будет пущена рукой
соседа, а не его собственной. А Овод по-прежнему стоял и улыбался им.
Предстояло начать все снова; они лишь превратили казнь в ненужную
пытку. Солдат охватил ужас. Опустив карабины, они слушали неистовую
брань офицеров и в отчаянии смотрели на человека, уцелевшего под
пулями.
Полковник потрясал кулаком перед их лицами, торопил, сам отдавал
команду. Он тоже растерялся и не смел взглянуть на человека, который
стоял как ни в чем не бывало и не собирался падать. Когда Овод
заговорил, он вздрогнул, испугавшись звука этого насмешливого голоса.
- Вы прислали на расстрел новобранцев, полковник! Посмотрим, может
быть, у меня что-нибудь получится... Ну, молодцы! На левом фланге,
держать ружья выше! Это карабин, а не сковорода! Ну,
теперь - готовьсь!.. Целься!
- Пли! - крикнул полковник, бросаясь вперед.
Нельзя было стерпеть, чтобы этот человек сам командовал своим
расстрелом.
Еще несколько беспорядочных выстрелов, и солдаты сбились в кучу,
дико озираясь по сторонам. Один совсем не выстрелил. Он бросил карабин
и, повалившись на землю, бормотал:
- Я не могу, не могу!
Дым медленно растаял в свете ярких утренних лучей. Они увидели, что
Овод упал; увидели и то, что он еще жив. Первую минуту солдаты и
офицеры стояли, как в столбняке, глядя на Овода, который в
предсмертных корчах бился на земле.
Врач и полковник с криком кинулись к нему, потому что он
приподнялся на одно колено и опять смотрел на солдат и опять смеялся.
- Второй промах! Попробуйте... еще раз, друзья! Может быть...
Он пошатнулся и упал боком на траву.
- Умер? - тихо спросил полковник.
Врач опустился на колени и, положив руку на залитую кровью сорочку
Овода, ответил:
- Кажется, да... Слава богу!
- Слава богу! - повторил за ним полковник. - Наконец-то!
Племянник тронул его за рукав:
- Дядя... кардинал! Он стоит у ворот и хочет войти сюда.
- Что? Нет, нельзя... Я этого не допущу! Чего смотрит караул? Ваше
преосвященство...
Ворота распахнулись и снова закрылись. Монтанелли уже стоял во
дворе, глядя прямо перед собой неподвижными, полными ужаса глазами.
- Ваше преосвященство! Прошу вас... Вам не подобает смотреть...
Приговор только что приведен в исполнение...
- Я пришел взглянуть на него, - сказал Монтанелли.
Даже в эту минуту полковника поразил голос и весь облик кардинала:
он шел словно во сне.
- О господи! - крикнул вдруг один из солдат.
Полковник быстро обернулся.
Так и есть!
Окровавленное тело опять корчилось на траве.
Врач опустился на землю рядом с умирающим и положил его голову к
себе на колено.
- Скорее! - крикнул он. - Скорее, варвары! Прикончите его, ради
бога! Это невыносимо!
Кровь ручьями стекала по его пальцам. Он с трудом сдерживал
бившееся в судорогах тело и растерянно озирался по сторонам, ища
помощи. Священник нагнулся над умирающим и приложил распятие к его
губам:
- Во имя отца и сына...
Овод приподнялся, опираясь о колено врача, и широко открытыми
глазами посмотрел на распятие. Потом медленно среди мертвой тишины
поднял простреленную правую руку и оттолкнул его. На лице Христа
остался кровавый след.
- Padre... ваш бог... удовлетворен?
Его голова упала на руки врача.

Гарун бежал быстрее лани,
Быстрей, чем заяц от орла;
Бежал он в страхе с поля брани,
Где кровь черкесская текла;
Отец и два родные брата
За честь и вольность там легли,
И под пятой у супостата
Лежат их головы в пыли.
Их кровь течет и просит мщенья,
Гарун забыл свой долг и стыд;

Он растерял в пылу сраженья
Винтовку, шашку — и бежит!

И скрылся день; клубясь, туманы
Одели темные поляны
Широкой белой пеленой;
Пахнуло холодом с востока,
И над пустынею пророка
Встал тихо месяц золотой...

Усталый, жаждою томимый,
С лица стирая кровь и пот,
Гарун меж скал аул родимый
При лунном свете узнает;
Подкрался он, никем не зримый...
Кругом молчанье и покой,
С кровавой битвы невредимый
Лишь он один пришел домой.

И к сакле он спешит знакомой,
Там блещет свет, хозяин дома;
Скрепясь душой как только мог,
Гарун ступил через порог;
Селима звал он прежде другом,
Селим пришельца не узнал;
На ложе, мучимый недугом,
Один, он молча умирал...
«Велик аллах! от злой отравы
Он светлым ангелам своим
Велел беречь тебя для славы!»
— «Что нового?» — спросил Селим,
Подняв слабеющие вежды,
И взор блеснул огнем надежды!..
И он привстал, и кровь бойца
Вновь разыгралась в час конца.
«Два дня мы билися в теснине;
Отец мой пал, и братья с ним;
И скрылся я один в пустыне,
Как зверь преследуем, гоним,
С окровавленными ногами
От острых камней и кустов,
Я шел безвестными тропами
По следу вепрей и волков.
Черкесы гибнут — враг повсюду.

Прими меня, мой старый друг;
И вот пророк! твоих услуг
Я до могилы не забуду!..»
И умирающий в ответ:
«Ступай — достоин ты презренья.
Ни крова, ни благословенья
Здесь у меня для труса нет!..»

Стыда и тайной муки полный,
Без гнева вытерпев упрек,
Ступил опять Гарун безмолвный
За неприветливый порог.

И, саклю новую минуя,
На миг остановился он,
И прежних дней летучий сон
Вдруг обдал жаром поцелуя
Его холодное чело.
И стало сладко и светло
Его душе; во мраке ночи,
Казалось, пламенные очи
Блеснули ласково пред ним,
И он подумал: я любим,
Она лишь мной живет и дышит...
И хочет он взойти — и слышит,
И слышит песню старины...
И стал Гарун бледней луны:

Месяц плывет
Тих и спокоен,
А юноша воин
На битву идет.
Ружье заряжает джигит,
А дева ему говорит:
Мой милый, смелее
Вверяйся ты року,
Молися востоку,
Будь верен пророку,
Будь славе вернее.
Своим изменивший
Изменой кровавой,
Врага не сразивши,
Погибнет без славы,

Дожди его ран не обмоют,
И звери костей не зароют.
Месяц плывет
И тих и спокоен,
А юноша воин
На битву идет.

Главой поникнув, с быстротою
Гарун свой продолжает путь,
И крупная слеза порою
С ресницы падает на грудь...

Но вот от бури наклоненный
Пред ним родной белеет дом;
Надеждой снова ободренный,
Гарун стучится под окном.
Там, верно, теплые молитвы
Восходят к небу за него,
Старуха мать ждет сына с битвы,
Но ждет его не одного!..

«Мать, отвори! я странник бедный,
Я твой Гарун! твой младший сын;
Сквозь пули русские безвредно
Пришел к тебе!»
— «Один?»
— «Один!..»
— «А где отец и братья?»
— «Пали!
Пророк их смерть благословил,
И ангелы их души взяли».
— «Ты отомстил?»
— «Не отомстил...
Но я стрелой пустился в горы,
Оставил меч в чужом краю,
Чтобы твои утешить взоры
И утереть слезу твою...»
— «Молчи, молчи! гяур лукавый,
Ты умереть не мог со славой,
Так удались, живи один.
Твоим стыдом, беглец свободы,
Не омрачу я стары годы,
Ты раб и трус — и мне не сын!..»
Умолкло слово отверженья,

И всё кругом объято сном.
Проклятья, стоны и моленья
Звучали долго под окном;
И наконец удар кинжала
Пресек несчастного позор...
И мать поутру увидала...
И хладно отвернула взор.
И труп, от праведных изгнанный,
Никто к кладбищу не отнес,
И кровь с его глубокой раны
Лизал, рыча, домашний пес;
Ребята малые ругались
Над хладным телом мертвеца,
В преданьях вольности остались
Позор и гибель беглеца.
Душа его от глаз пророка
Со страхом удалилась прочь;
И тень его в горах востока
Поныне бродит в темну ночь,
И под окном поутру рано
Он в сакли просится, стуча,
Но, внемля громкий стих Корана,
Бежит опять под сень тумана,
Как прежде бегал от меча.

КТО-то понял, что хотел сказать тепловая электро подстанция 60? я нет.

Мужская миква строится по менее строгим канонам, нежели женская

Вот что написано здесь:



Не означает ли это часом, что все существующие миквы для мужчин- только называются "миквы"- а на самом деле- в отличие от действительно микв для женщин- только просто бассейны с обыкновенной "зачерпнутой" водой- для восстановления сомнительной "ритуальной чистоты", якобы годящейся только для молитвы и изучения Торы?