|
Уважаемый Гена,
послал Вам лично три статьи в ответ на Ваше сообщение.
Но они, видимо, не дошли - получил какое-то сообщение...
Поэтому, полузуясь форумом, посылаю Вам эти три статьи.
Надеюсь, что будут интересны и для других...
В поэзия и проза форума союз поместил НЕСКОЛЬКО РАССКАЗОВ о РЕчице моего детства.
Кто пожелает, может там почитать...
Иегуда Мендельсон
Чем старше мы, тем голос тише,
И часто кто-то нас зовёт…
И мы все явственнее слышим
Больного сердца трудный ход.
Так с каждым годом ближе-ближе...
Но хочется еще пожить.
И поднимаемся все выше,
Чтоб под Его десницей быть.
ПАМЯТИ МИНСКОГО ГЕТТО
Ни бабушку, ни дедушку, ни братьев своего отца я никогда не видел. Как и тысячи других евреев, они погибли в трущобах минского гетто в дни страшной трагедии нашего народа. Они, вероятно, верили в гуманность цивилизованных немцев и ту незначительную информацию о гибели своих братьев в Европе воспринимали как обычную агитацию Советской власти...
Результатом этого явилась мученическая смерть в одной из страшнейших резерваций фашизма.
Для моего отца это стало трагедией всей последующей жизни, ибо только он один мог заставить их покинуть Минск. Но в первый же день войны, бросив всё на произвол судьбы, оставив жену и двух крошек-детей, он пошел добровольцем на фронт…
Ежегодно отец уезжал в Минск в поисках следов погибших…
Через пять лет после смерти отца, я решил пойти по его следам…
Минск оказался очень красивым, зеленым и большим городом. Есть и музей Истории Великой Отечественной войны. Это грандиозное здание в три этажа, в просторных залах которого представлены многочисленные экспонаты войны.
Но напрасно я искал историю жертв и борцов Минского гетто…
Как раз рядом с моделью Хатыни, пламя пожара которой сопровождается словами Левитана, читающего текст воспоминания единственного оставшегося в живых свидетеля кошмара, находится очень скромный стенд с двумя досками, где мельком сказано о минском гетто. Там я даже не смог узнать, сколько евреев погибло в гетто. Со стендов смотрели красивые еврейские лица героев сопротивления, партизанского движения, но нигде не было указано, что они евреи. А было написано: «советские люди, белорусские партизаны», словно бы таких и не существовало, как будто 80000 убитых и замученных в гетто не погибли только за то, что были евреями…
Гид нашей группы на мои скромные вопросы на эту тему отказывалась, ссылаясь на незнание, и отсылала к директору музея. И только на вопрос: «Где можно достать книгу о борцах минского гетто?» в сторонке от группы тихонько сказала, что этой книги нет ни в продаже, ни в библиотеках, но имеется… у ее мужа. Немного поколебавшись, добавила: «Он тоже еврей и был узником минского гетто»…
Все предыдущие дни я бродил по улицам Минска, старался угадать места, где прошло детство отца, у прохожих и встречных расспрашивал об истории минского гетто. Евреи большей частью сторонились, принимая за провокатора, не евреи или не знали ничего, или боялись своего «прошлого» в дни оккупации.
И все же я отыскал очевидцев тех трагических дней.
…Алла, которая девочкой в дни войны жила неподалеку, несколько дней водила меня по закоулкам бывшего гетто, где до сих пор сохранились узкие темные улочки, грязные колодцы дворов и двориков, где кроме гулкого эха нет «ни былинки, ни камушка». Нет даже дощечки, напоминающей «советским людям», у которых «Никто не забыт и ничто не забыто», о такой недалекой трагедии тысяч невинных…
Алла привела меня на место еврейского кладбища. Та картина стоит перед глазами до сих пор...
Куски гранита и мрамора с надписями на еврейском и русском языках, с лучами разорванных Маген-довидов (все, что осталось от еврейских памятников), валялись разбросанные и засыпанные, как будто страшный ураган прокатился по этому многострадальному месту…
Развороченные могилы, заросли бурьяна и колючек, сиротливо торчащие осколки оград – вот что представилось нашему взгляду…
И когда мы стояли в молчании, каждый погруженный в свои думы, моя спутница тихим голосом прошептала: «Ведь даже немцы, которые закапывали здесь во рвах штабелями трупы, не трогали старых могил»…
-А меня отчим девочкой таскал сюда, угрожая выдать и бросить « к твоим жидовским родственникам».
Оказывается мой настоящий отец был евреем…
Я стал писать и в газеты, и в комитеты по делам памятников, и в музей истории Великой Отечественной войны по поводу организации какой-либо памяти в честь 80000 погибших...
А из одного места мне посоветовали «стать немного спокойнее и не искать хлопот на свою голову, а то уж очень вы нам надоели со своими родственниками и еврейскими памятниками»…
2 января 1972 года.
НА ЕВРЕЙСКОМ КЛАДБИЩЕ
Только железнодорожное полотно разделяет еврейское и христианское Преображенское кладбище. И значимым символом на еврейской стороне прочно обосновался монументальный 3-х метровый железный крест… «И здесь вы под нашей сенью, и здесь мы следим за вами» - молчаливо провозглашает он.
И администрация еврейского кладбища, и уборщики, и даже камнетесы, высекающие тексты еврейским шрифтом на надгробиях, все русские люди…
Никуда не уйти нам. И те евреи, которые нашли свой покой в сырой русской земле, на бывшем еврейском кладбище, не будут иметь покоя. Ибо еврейское кладбище ждет только определенный срок, чтобы на его месте организовали парк культуры и отдыха.
И что думаете: преспокойно будут веселиться на еврейских костях.
И все же ленинградское еврейское кладбище было одним из немногих мест, где еврей, хотя бы на минутку мог почувствовать себя евреем. Восточный купол старой кладбищенской синагоги естественно и красиво вписывается в густую зелень старой части кладбища. Богатые дореволюционные надгробия и памятники и ограды, с любовью ухоженные цветники, еврейские лица на портретах, еврейские слова, написанные еврейскими буквами и… Моген-Довиды… Дорогая память о нашем народе, древние и такие юные Моген-Довиды. Только здесь мы могли смотреть на вас, не страшась, только здесь вы высечены «навечно» не позорным желтым пятном. И мы смотрели на вас, белых и золотых, гранитных и мраморных, и перед взором вы вдруг начинали колыхаться голубой звездой на развевающемся белом с синими полосками моря полотнище*…
Я часто приходил на кладбище, чтобы подышать еврейским воздухом, увидеть красивые еврейские лица на памятниках и среди живых посетителей кладбища. И только здесь мы чувствовали себя равными среди равных, могли перекинуться понимающим взглядом или короткими репликами. И, не глядя на все запреты, это все же была еврейская земля. Я приходил к тебе, отец, чтобы сказать, что не пускают нас еще в Эрец Исраэль, что многие товарищи мои отдают лучшие годы за счастье твоего народа, но что мы верим в ИСХОД, и никто не убьет в нас этой великой веры…
И я никогда не забуду, дорогой Зеев, мой незнакомый американец, как два еврея, не имея общего языка, понимали друг друга по взглядам, жестам, по неслышной музыке еврейских душ. И я всегда буду помнить, как ты сидел на фоне черного гранита и белого снега и старательно выводил на блокнотном листке замерзшими, посиневшими пальцами еврейские буквы, первый еврейский алфавит в моей 28–летней жизни…
Помню, какая ярость и лютая ненависть ко всем антисемитам мира застлала мне глаза, когда я однажды на черном граните памятника рядом с фотографией самого дорогого мне человека увидел жирный фашистский знак, с необычайной тщательностью выведенный чьей-то грязной рукой. А на стоящем неподалеку белом мраморном постаменте, рядом с портретом юной красавицы, погибшей в застенках гетто, той же рукой была начертана черная свастика…
Я стирал эти страшные знаки ногтями, я плакал, проклинал, страдал и клялся… Директор кладбища, стараясь успокоить меня, все твердил: «Мы не ответственны за деяния хулиганов, не все русские люди такие».
И только, когда своей ногой наступил в кучу испражнений на могильной траве, то, потеряв спокойствие, выругался «по-русски» в адрес осквернителей еврейских могил. Ну, что же, спасибо и на этом, товарищ русский директор еврейского кладбища…
В один из погожих весенних дней, когда ярко светило солнце, и молодая зелень кладбищенского сада набирала силу, я пришел полить цветы на могилке. Было покойно и мирно кругом, и тихая радость наполняла сердце. Кого-то из долголетних отказников обещали выпустить…
Я взял старый бидончик и пошел за водой, чтобы полить цветы. Единственный кран на новом участке кладбища не работал, и все вынуждены были ходить за водой за ограду кладбища, где в 25-и метрах была уличная водопроводная колонка, которой пользовались и жители одинокого железнодорожного дома, сложенного из красного кирпича. Был будний день, и никого вокруг не было видно. Издали я заметил у колонки одиноко стоящую седую старушку, которая набирала воду в пластиковый мешочек, за неимением другой посуды. Старушка выглядела очень древней и немощной, руки ее дрожали, и вода проливалась мимо мешочка. Только я хотел ей помочь, как увидел, что из дома вышла пожилая женщина. Она вдруг резко оттолкнула старушку и со словами «Нечего ВАМ здесь делать, эта колонка не для ВАС», взгромоздила корыто с бельем под колонку и начала полоскать там белье. От неожиданности вначале я просто опешил. А дрожащая старушка, бормоча какие-то извинения, заспешила, затопала маленькими шажками к кладбищу, проливая остатки воды. И еще долго были видны сверкающие на солнце капли воды, выливающиеся из дрожащих рук старенькой еврейской мамы, удалявшейся вглубь поселения мертвых.
Придя в себя, я спросил у нее, что же такое сделала ей эта старушка, и разве не хватило бы ей воды, если бы та набрала в пакетик какой-нибудь литр. Видимо, много ненависти накопилось в ее сердце, да, вероятно, и сама чувствовала, какую мерзость совершила, ибо она тотчас же набросилась на меня с ругательствами и проклятьями, крича: «Надоели ВЫ нам здесь, как горькая редька, но – скоро ЗАКРОЮТ ВАС!»
Двумя неслышными зловещими тенями приблизились ко мне с обеих сторон двое молодых парней, по-видимому, загоравшие на солнышке поблизости. Один из них на ходу бросил реплику: «Да что с НИМИ говорить. Сегодня-то этот здесь один, без кагала…» Хотел я им ответить, но благоразумие взяло верх, ведь я уже добивался возможности подачи документов на выезд в Израиль. Любая случайная провокация могла помешать. И я «спокойно» стал объяснять им, что та старушка не совершила никакого преступления, и буду официально жаловаться в органы.
«А что вам сделал мой отец, который в войну столько крови пролил за эту землю и за то, чтобы вы, молодые и сильные, могли сейчас счастливо жить. Посмотрите только на ордена и медали на его фотографии, укрепленной на могильном памятнике»
Женщина, видя, что молодые готовы уступить «жидовской» логике, цинично заявила солидному врачу: «А пошел бы ты, жид, вместе со своим отцом… СЕЛИ НАМ НА ГОЛОВЫ ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ»…
После моего письма в «Ленинградскую правду» с подробным описанием события я получил ответ: «Вы сами пишите, что кроме незнакомой старой женщины никаких свидетелей не было. А если бы это даже было доказано, то наша газета частными вопросами не занимается»…
И больше ни слова.
Как без тебя мы осиротели.
И нет защиты, и нет тут друга.
Пускай земля тебе подстелит
Большое тело лебяжьим пухом.
Со мной ты вечно в делах горячих,
И потому не паду я духом.
Спи, мой сердечный,
земли пусть мячик
Постель твою устелит пухом. Май 1964г.
Доброй памяти, чистой душе моей Мамы -
Мендельсон Мирьям (Мера) бат Захария посвящаю.
Мама подтолкнула меня к написанию медицинских статей.
Родившись уже в нетрадиционной еврейской семье, будучи комсомолкой и позже коммунисткой, мать в конце жизни сумела прожить "ради детей" в рамках верующей еврейки.
Мама погибла под поездом на перекрестке "Атлит".
Как позже выяснилось, она собою заслонила еще более страшную трагедию: гибель десятков детей, автобус с которыми застрял на следующем железнодорожном перекрестке "Абоним", где несколько лет назад так же погибли школьники из Петах-Тиквы.
Мама жила еще неделю: с трубкой искусственного дыхания в горле; раздутая воздухом, поступавшим из прорванных легких под кожу и закрывшим ее веки; с переломами во всем теле и единственной действующей рукой. Она уже не могла ни видеть, ни говорить, только слабое пожатие...
Этот земной ад она протерпела, чтобы собрать всех своих родных вместе, простить и вернуться к корням (лахзор битшува).
И жизнью своей и смертью она служила людям.
БУМАЖКА ИЗ ПИСЬМА
Я глажу бумажку, что мама держала,
Которую мне через море послала.
И запах, до боли мне так дорогой,
Вдыхаю и глажу бумажку рукой.
Аидише мама, атаере мама!
Ты вечно для сына была самой-самой.
И будешь такой, кто б чего не хотел.
Пою тебе песнь, что тогда не допел.
Тебя не пускают заботы и версты, -
Они без души и к страданиям черствы.
Но в наших сердцах один трепетный ритм,
И сердце твое мне в ночи говорит,
Все на ухо шепчет, баюкает лаской,
Как в детской наивной заправдашней сказке...
Я глажу бумажку, что мама держала.
Ах, как это много... И как это мало! 1972г.
ПРОЩЕНИЕ
Жаркое средиземноморское солнце заполнило все пространство. В мареве дымки покачивались вершины чинар, крыльями замерших в парении птиц висели над дорожками густые лапы сосен, бросая резкую теплую тень на раскаленный асфальт, миражем дрожал раскаленный воздух…
Безмолвная группа собиралась под бетонным навесом зала для ожидания. Они были молчаливы, и только перебрасывались одиночными репликами: ведь уже целый год не виделись. А здесь так много происходит за год…
Не принято здороваться и много говорить. Место обязывает…
И вот уже собрались десять мужчин. Разные люди: и в черных костюмах при черных шляпах, с заправленными в брюки кистями цицит, и обычно одетые в привычных вязаных кипах, а некоторые просто в каскетке или дорожной фуражке… Один – в повязанном на голове носовом платке. Женщины в сторонке уселись на каменной скамье, наслаждаясь бетонной прохладой.
Ведь еще придется долго стоять на солнцепеке…
Они собираются однажды в год каждый раз третьего элула…
И вот уже потянулись нестройной группкой по узким дорожкам, между ровных бетонных квадратов, приготовленных для новых жильцов…
Ведь человеку достаточно два квадратных метра – даже самому рослому…
Обелиски, самые разнообразные: и беломраморные, и шлифованного гранита, и со вставками… На них написано квадратным шрифтом, кое-где и дополнено кириллицей. Одинокие деревца бросают жидкую тень, да от какого-то непонятного движения воздуха шелестят реснитчатые листья-лапы одинокой пальмы. Тишина.
Кладбищенская тишина плывет в раскаленном эфире полудня…
Могила мамы несколько в стороне. Полированный белый прямоугольник из иерусалимского камня, лежащий земле, испещрен письменами: там написано все об отце, который покоится в русской земле на Преображенском кладбище Ленинграда…
- Родной наш, когда сумеем посетить тебя на месте вечного покоя? Когда смогу произнести заветный Кадиш на твоей могиле?… Когда уже придет Спаситель и будет воскресение мертвых, чтобы мы вновь встретились все вместе?…
На вертикальной мраморной плите, спереди облицованной черным гранитом, начерчено МИРЬЯМ (Мера) бат ЗХАРЬЕ из семьи МЕНДЕЛЬСОН. А с обратной стороны – по-русски МЕНДЕЛЬСОН МЕРЛ (каменотес не дописал черточку в буква А, получилось Л)…
Ты так любила море. Врачи запретили тебе жить у моря, но именно здесь ты вылечила астматический бронхит. Вот оно в километре от тебя также вечно катит свои сине-зеленоватые волны, шумит легким прибоем, маня прохладой и свободой средиземноморья…
***
Ты могла целыми днями бывать на прекрасных хайфских пляжах, никак не насытившись бескрайним морским простором, солоноватым воздухом, ласковой водой залива.
Мы часто совершали длительные прогулки вдоль песчаного берега. Останавливались у пустующей закусочной на открытом воздухе, которая нависала прямо над песчаной косой. Никого. Только массивные деревянные столы и скамьи поскрипывают мощными досками, отполированными за годы множественными посетителями…
Я лежал, ощущая каждой клеточкой усталой спины приятную энергетику натурального дерева скамьи. Смотрел то на облака, то на средиземноморскую безбрежность, то на тебя, мою самую дорогую, близкую и верную спутницу жизни. А ты увлеченно читала какой-то роман, и только морской бриз, принесенный от Гибралтара, развевал твою косынку и так и не поседевшие локоны волос, выбивавшиеся из-под нее.
Это был Рай: мама, я и море…
Сколько раз нехотя я обижал тебя? Мы ведь были так схожи…
Простишь ли ты меня, мама, мамочка, мамеле… Ты уже мне не ответишь.
***
Молчаливая процессия остановилась, обложив гурьбой памятник… Пожилой мужчина в черном одеянии, окруженный тремя сыновьями, встал у изголовья. Остальные – на противоположном конце. Женщины чуточку в стороне…
Полились Псалмы Давида. Читают вслух по очереди, а все тихим ропотом вторят ведущему…
Потом звучит Кадиш, поддержанный стройным «Амен». А затем полилось из дрожащего горла «Эль мале рахамим…»
Душа матери парит над нами в миражах раскаленных струй…
Слезы заполняют глаза, текут по щекам, теряются в зарослях бороды, иногда соленой струйкой попадая в рот; заливают очки так, что невозможно различить буквы молитвенника…
Все молча подымают мелкие камешки и кладут на могильную плиту (таков наш обычай – не радостные цветы, подобающиеся для веселья, а серые камешки). «Из праха взят, в прах уйдешь…»
Люди медленно расходятся, оставляя затейливый и чудно-странный писунок из камешков на белой плите. Сколько посетителей – столько и камешков…
***
Но вот только что-то странное, необычное должно произойти сейчас. Обычно молча расходятся; кто-то из самых близких склоняется над могилой, удерживая безысходные рыдания, сотрясающие тело, вытирая струйки горьких слез… Сколько лет прошло, а боль окончательно не уходит. Как нам не хватает самой лучшей мамы, самой-самой на свете бабушки – верной и надежной подруги!..
Помню ее похороны…
Мчащийся поезд «Нагария – Тель-Авив» превратил застрявшую на перекрестке между шлагбаумами машину в груду лома… Она, оставшаяся в западне кабинки, осталась живой… Еще неделя мучений в больнице… И ушла. Ушла навсегда… На кладбище я ничего не понимал, не соображал, автоматически делал то, что мне говорили…
И вдруг подходит ко мне какая-то пожилая женщина.
- Мера работала у моей мамы. Она не только ухаживала за нею, как было договорено. Она делала в доме абсолютно все… Мы все так привязались к ней, а она - к нам…
Я извиняюсь, но меня она любила больше, чем вас…
- ????
И только потом сообразил, что эта женщина именно так чувствовала.
Мама могла дать такое ощущение любому человеку.
Она была всегда дающей…
***
Нужно ценить живых. Следует научиться любить, давать ощущение близости, радости общения при жизни.
И надо просить прощение у обиженных пока имеется возможность...
У нас это принято делать перед Судным днем…
Ну а если, не дай Б-г, человек уже ушел в лучший мир, а ты чувствуешь, что так и не попросил у него прощения... Чувствуешь себя виновным (а кто этого не ощущает после потери близких?).
Еврей может просить прощение и у ушедших. На кладбище должны собраться 10 евреев (кроме самого просящего), и в их присутствии просят прощения. А те, как настоящие судьи, заявляют вслух: «Прощено тебе. Прощено тебе»…
И вот уже, сняв обувь, мы по очереди подымаемся на могилу матери и с подозрительной дрожью в голосе в волнении страстно просим прощение у самого дорогого на свете человека...
Любовь продолжается и после смерти…
***
- Прощено тебе. Прощено тебе – несется над поселением мертвых, отражаясь эхом от горы Кармель и мелким бисером рассеиваясь по зеленовато-синей глади Средиземного моря. И даже высоко высоко в голубых небесах одиноко парящая птица (а, может быть, это чья-то душа?), распластав крылья, трепещет кончиками перьев:
- «Прощено тебе, прощено…»
_________________
Иегуда
А ты знаешь - кто ты?
|
Регистрация
Вход
FAQ
Поиск
