Целый день дожди, дожди...



Целый день дожди, дожди, дожди, дожди,
на столбах лохмотья содранных афиш,
а над нами вместо неба - этажи,
этажи да скаты черепичных крыш.
И, скрипя, ползет фургончик вдоль реки,
и храпит кассир в брезентовом плаще,
и болтается распятый Арлекин
на веревочках, привязанных к душе.

А в домах дымят дешевым табаком,
хлещут кофе и мусолят пасьянс;
дворник нехотя гнусавит под окном
свой единственный до одури романс.
И опять дожди, и снова, и еще,
жизнь почти что и не жизнь, а так, сквозняк,
неба нету, вместо неба - черт-те что,
серо-буро-никакая размазня.

Но над входом в разноцветный балаган
чистит перышки простуженный щегол.
Ну, давай же, площадной комедиант,
то, что неба нету, это ничего!
Нарисуем, наиграем, напоем,
напридумаем на гривенник чудес;
что-то выйдет - будет видно, а потом,
а потом начнем сначала всё, как есть!

Значит, можно, значит, снова у весны
детский привкус волшебства и скарлатин,
леденцовые дома, цветные сны,
солнце в небе и воскресший Арлекин.
Значит, это не последняя глава,
жизнь искрится, продолжается, звенит!
Ах, оставьте ваши умные слова!
Далеко еще до будущих финит.

Представление закончено, финал.
Целый день дожди, дожди, дожди, дожди...
На столе бутылка кислого вина,
и, вообще, как говорится, тошно жить.
И скрипя, ползет фургончик вдоль реки -
представление закончено, прощай! -
И болтается распятый Арлекин.
И на кой ему та самая душа?
Дмитрий Гагуа

Свобода



Мы любили её, как бабу -
ту, с конём в горящей избе,
раскоряченную разлапо,
лепесток ромашки к губе.
Обжигающая отрава,
дерзкий смех или свальный грех:
мы хотели её, шалаву,
мы делили её на всех.

Заручившись блатной порукой,
что невидима и крепка,
мы пустили её по кругу,
по затяжке, по полглотка.
Разноцветной цыганской шалью
ворожила, влекла, вилась...
Нет, не мы её выбирали,
но она выбирала нас.

Что гадать - мол, любо, нелюбо -
обсчитавшись на лепесток?
Время мерно течет на убыль:
День за рубль, и год - не срок.
Жизнь - измаранную бумагу -
набело не переписать.
Нет ни родины и ни флага;
из родных - лишь едрёна мать.

Эх, свобода, дурная девка,
нам сберечь тебя мудрено:
однолюбка ль ты, однодневка,
одноночка ли - всё одно.
Снова блёклое небо смято,
и к замку не найти ключа,
потому что неволя - чья-то,
а свобода - всегда ничья.
Дмитрий Гагуа

Новый Кандид


I.

"Tout est pour mieux
dans le meilleur des mondes possibles."

Voltaire, "Candide". *

... из возможных миров. То есть, лучшее - это мираж,
сон, утопия, проба пера, блажь непризнанной музы.
Свет рубиновых звезд, проникает сквозь пыльный метраж
в совмещенный санузел,

где уже доказали не раз теорему Ферма,
но отсутствуют перлы, а годы и груды раскопок
констатируют лишь постоянство состава дерьма
да тщету гороскопа.

За окном - понедельник, и тот еще - в крапинку - флаг.
Слышишь, Муза, скажи мне о том... Но не скажет, не слышит.
От параш до Парижа почти континент. Это факт,
общепризнанный свыше.

Поневоле поверишь и сам, что из множества мест,
по отдельности взятых, слагается мир. И коль terra
здесь incognita**, может быть, все в совокупности есть
комментарий к Вольтеру?

Небо. Звезды. И где-то внизу, в пресловутой тиши,
на краю унитаза - античная поза атлета.
Встань. Нажми на рычаг. И прислушайся. И запиши:
"Это есть наш последний..."

II.
О, этот лучший из миров,
где совесть вместо контролера,
где зарифмован в пару строф
маршрут трамвайной одиссеи!
Живем, волнуемся, спешим
сквозь свой насквозь промерзший город,
солидны, словно малыши
на новогодней карусели.

В вагоне шумно и тепло,
он весь пропах табачным дымом.
Сквозь запотевшее стекло
мне улыбаются Сирены,
из-под карниза Дома мод
Атланты гордо смотрят мимо.
Трамвай въезжает в Новый год,
где чистый спирт и чай с вареньем.

Обжитый временем вагон
чуть дребезжит на повороте.
Невольно думаешь о том,
что замыкается кривая,
и в Новый год твой старый мир -
Циклоп с метелкой в подворотне,
троянская война квартир
и одиссея на трамвае.
Дмитрий Гагуа
_____________________________________
* (фран.) – "Всё к лучшему в этом лучшем из возможных миров." Вольтер, "Кандид"
** Terra incognita (лат.) - земля неизвестная

Сны корнета Какаду



I.
Листья падают наземь, на зиму
скорпион вползает по азиму-
ту из Азии в вазу рядом
с картой. Вроде, еще не поздно, но
густо смазаны стрелы осени
скорбью - скорпионовым ядом.

Листья падают навзничь, лицами в
плац. По лацканам кровью длится миф
о такой-растакой свободе.
В такт - тик-так - вороненый маятник.
Чертик в башенных начинает иг-
рать и скалиться: "Что, слабо, да? "

Листья падают. Листья падают.
Переполнена мясом сада ут-
роба осени. Словно "SOS" , ды-
мят вдоль мира костры из мусора.
Пусто. Дворник бранится: "У, зара-
за!" С деревьев свисают звезды,
гроздья звезд.

II.
Натюрмортик в духе соцреализма:
стол, тарелки, "беломорина", газета,
"Пролетарии всех стран...", рыба, листья
лавра только что из супа, пятна света,
пыль на кожаной обивке дивана,
бюст в углу - стандартно-серая лепнина.
А на донышке граненого стакана -
глицериновые слезы Арлекина.
И в прогорклый полумрак коридора,
озабоченно жужжа сонной мухой,
нереальнее, чем сон Сальвадора,
из-под рамки поползла бытовуха.
Арлекин, насмешник, шут, бедный Йорик,
что за глупость - эти слезы в стакане!
Дон Жуан на брудершафт с Командором
пьют, послав ко всем чертям донну Анну.
И блестят под солнцем круглые даты
медяками в позолоте регалий;
и приходят неизвестные солдаты
на могилы неизвестных генералов,
разворачивая закусь и знамя,
соловея, как в нирване, от зноя.
Может, это все придумано? Не знаю,
если даже и придумано - не мною.
"П'ялета'ии всех ст'ян..." - еле внятно
шепелявит бюст в углу славный лозунг.
Расплывается реальность - рыбьи пятна -
в даль Дали и глицериновые слезы.

III.
О всех невыплаканных снах -
сухих, горячих, беспокойных -
в которых длятся наши войны
неодолимо, а размах
косы ль, шинели - пусть крыла! -
отвесно гасит, как окурок,
в шеренгах шахматных фигурок
Их Благородье Короля;
о снах, где время пирамид
глазеет, что зимой, что летом
суконным интендантским цветом
насытив общий колорит;
о всех, чей бравый здравый смысл -
колосс на глиняных подпорках,
но властно буйствует подкорка -
ты слышишь, не проговорись
об этих снах, когда тоска
взвывает эхом под мостами,
меняя действия местами,
и так близка - почти близка -
развязка, что окатит дрожь,
замрет на миг и схлынет к черту.

Сырое небо пахнет портом.
Играет флейта. Вторит дождь.

IV.
Откуда тут морю? Но если зажмурить глаза, как от ветра,
но если прислушаться к шороху шелковых листьев и после
к протяжному свисту - ты только попробуй! Попробуй, не бойся! -
окажется, есть только море, и в море - скорлупка корвета.

Но это неправда. Откуда тут морю; не море, а город.
Жилые дома образуют углы, за которыми снова
углы составляют дома из остатков словес и любовей,
и только погода на завтра, как прежде, предмет разговора.

Вот цвет населенья: министры в отставке, торговки редиской.
Карнизы и крыши приподняты чуть, словно шляпы из фетра:
"Приветствуем вас!" Вдоль по узенькой улице под руку с ветром
фланирует вечер, лиловый, как негр из притона во Фриско.

Пусть скажут: "На улицах пусто", отвечу: "Не важно, поверьте,
я видел вчера их: тот вечер дымил на ходу папиросой,
а ветер - корсар, проигравший сраженье и списанный в осень,
рассказывал байки одну за другой о морях, о корвете...

Безумный фонарь, провожая их, или же из любопытства
загнулся за угол, да так и остался стоять дураком, а
ветер и вечер входили в кофейные чашечки комнат,
садились к столу и, шутя, разрушали налаженный быт снов.

Наивные дамочки квохтали, слушая присказки ветра:
- Ах, шейх аравийский! А мы-то, несчастные чахнем в расцвете...
И вечер пытался хоть как-то, хоть чем-то утешить, а ветер
молчал, сохраняя в лице выраженье бывалого метра".

Но это неправда. Как, впрочем, и море, и чайки, и бури,
и та кривизна горизонта, скорей всего, просто спросонья.
В подъезде орудует осень, семь тридцать, будильник трезвонит.
Опомнись, откуда тут морю, откуда! Но если зажмурить...

V.
Двери хлопают, ставни скрипят, вылетают фрамуг переплеты,
пузырями слоится стекло, сталь трещит, точно челюсть в зевоте -
это просто сквозняк: не любовь, не разлука, не ревность тем паче.
Просто ветер гоняет слова, задыхаясь от свиста и плача.
Вот и сбылись все сны, и романс заражен повседневным безумьем.
Как мосты, времена сведены к плоской - арифметической - сумме
одиночеств, мой добрый корнет, в полевом треугольном конверте.
Видно, нас позабыли на тех перекрестках небес,
ибо миг бытия бесконечен, а, значит, досаднее смерти.
Лишь вдали - примечай! - чуть слыхать - узнаёшь? - полонез.

Оглядись; этот город помечен на карте кружочком в прицеле
неизвестного меридиана и Бог весть какой параллели,
и на всем протяженьи, по всем адресам перекрыто движенье.
И уже с лёта липнут на спины прохожих не листья - мишени!
Это осень, раскосая осень вступает в поверженный город,
заполняет дворы, переводит часы, выставляет дозоры,
и толкает колеса обозов, и строит в колонны поротно
волонтеров, матерых солдат, усачей-унтеров.
И красивы штандарты, и славно гремит марш побед в подворотне,
но из-под сапога по листве расплывается кровь.

В самом центре, в старинном, ухоженном парке, в кленовой аллее
к озорному восторгу зевак на плечах медных статуй алеют
эполеты гвардейских полков. Так по-царски их жалует осень.
Под богатой добычей скрипят и трещат тяжеленные оси.
Там, сужая кольцо, вдоль по улицам - каменным, узким, глубоким -
семенит кривоного орда, шелестят золотые подметки,
и отточенней контур границ - ни пятна, ни окна, ни пробела.
Но, дробя на сетчатке - ликуй, захмелевший Евклид! -
от морей и зыбучих песков до горячего женского тела,
видишь только осколки квадратов, шаров, пирамид.


VI.
"Кто выдумал, что мирные пейзажи
не могут быть ареной катастроф?"

М. Кузмин
Ночь, улица, фонарь, аптека, люмпен.
Скульптура посреди овальной клумбы:
скуластый гегемон с веслом и горном.
Дома: публичный, далее - игорный,
жилой, казенный и т. д. В отеле
мест нет и не надейтесь. Сделав дело,
угрюмый мавр уходит прочь отседа.
Портье ведет крамольную беседу
о вечности с доверчивой собакой.
Все тот же люмпен в брюках цвета хаки,
размякший после водки под пельмени,
особенно охоч до Мельпомены:
"Искусство - ик! - принадлежит народу".
Собака неопознанной породы
кусает искусителя за мякоть.
Портье визжит: "Вяжи ее! ", однако
напрасно. Ночь. Дома. Семейный город.
Дежурный мент от счастья на заборе
обводит мелом букву "Й". На башне
бьет четверть. Впрочем, это все неважно.
Мой люмпен спьяну пялится в пространство
под юбку Мельпомене. Муза в трансе,
жена крушит фаянс о череп мужа.
Опять же ночь. Фонтан. Лунатик. Лужа.
На клумбе - гегемон затеял драку
с собакой. Но еще одна собака
тем временем пометила подножье
и высохший венок. Веслом по роже
внезапно получает страж порядка,
случившийся поблизости. Украдкой
глядят в окно заезжие ацтеки.
Как говорится, ночь. Фонарь. Аптека.

VII.
Дорогая, я видел дурацкий сон:
Какаду в бескозырке a la Nelson
улыбался с "Авроры" в мое окно,
тыкал пальцем на глобус: " Земля, земля! ",
а тем временем крейсер спешил на дно
приспустив черный флаг и вовсю паля
с носового по птицам, что в небе над
облаками, похожими на солдат,
уходящих поротно в походный рай,
где и сны столь похожи на облака,
что уже отличить невозможно край
одеяла от лужицы молока.

В этих снах привкус крови еще красней,
видит Бог, много гуще и солоней
чем в реальности. Ибо, прикрыв глаза,
мы желаем и видим острей вдвойне.
Дорогая, еще, я забыл сказать:
нас убило совсем не на той войне
как хотелось бы. Впрочем - живем. И хоть
с каждым днем невесомее наша плоть,
нашпигован свинцом, каменеет дух.
Я воздвиг себе памятник... Эка спесь:
графоман или гений - одно из двух,
но для Вас я умру навсегда и весь.

Слишком часто я вижу такие сны,
дорогая, и слишком они грустны
не от дури, но просто: проснуться мне
желтым утром - архангел дудит в дуду
и поодаль качается на волне
бескозырка утопшего Какаду.
Дмитрий Гагуа

Сумасшедший, как есть - сумасшедший...



Сумасшедший, как есть - сумасшедший,
по пустыне кружит знойный ветер с двуцветной каймой;
то бормочет, то на ухо шепчет
воспалённые тёмные речи,
возмущая покой, брызжет светом и рыжей слюной.

Ветер вьётся стремительной тенью,
к небесам в дикой пляске столпом возметая песок,
и пристрастно, с великим презреньем,
разоряет дотла погребенья
зверолобых богов, и торопит людей на восток.

Но, дыханье узнав человечье,
эти мёртвые боги - осколки несбывшихся снов -,
из могил восставая по плечи,
вопиют на гранитном наречьи,
призывают из бездны зыбей повелителя слов.

"Повелитель, услышь, повелитель!
Отомсти, уничтожь, заведи, погуби между скал!"
Никого. Только сокол в зените
затмевает крылами Египет,
да поодаль трусит, припадая на лапу, шакал.

Расплескав камышовое море,
ветер гонит к горе, где огнём расцвела купина,
заслоняет от глада и мора,
проторяет пути на просторе,
и под вечер с высот выкликает во мрак имена.

А потом, в тихом, призрачном свете
той луны, что лепёшкой плывёт - столь пресна и черства -,
видишь: спят утомлённые дети,
и над ними склоняется ветер,
в белизну и лазурь проливая, как слёзы, слова.
Дмитрий Гагуа

Икебана



Как с розы лепесток за лепестком,
к стопам спадают легкие одежды;
глотая подступивший к горлу ком,
я вижу - в полумраке мягко брезжит
горячая живая нагота
точеных бедёр, плеч и прочих статей.
А осень эта, кстати, как всегда,
увязла в листопаде и разврате.

Тончайший шелк волной шуршит у ног,
оглаживает женское колено;
и полночь заплела в тугой венок
не мирт, но ветер и морскую пену.
И, словно тишиной обожжена,
жизнь сократилась до пределов мига.
Лишь камешком по нёбу - имена:
Урания, Пандемос, Каллипига.

Вброд по любви, впадая в забытьё,
уже не скрыть ни похоти, ни бреда.
Вот тело распалённое твоё,
в поту и стоне одержав победу,
одето в золотистые лучи,
дождём омыто, ничего не весит.
И томно распускается в ночи
раздвоенный бутон меж влажных чресел.
Дмитрий Гагуа

беее... как пОшло то. ужОсс!!

_________________
excuse my french

Я забуду твой голос...



Я забуду твой голос, походку, абрис
в контражуре заката, почтовый адрес,
отражение в зеркале, жест стеклянный,
окольцованный палец, тот - безымянный;
я забуду округлость - окружность бёдер,
вереницу твоих недостоинств, вроде
пуританства души при порочном теле
и привычки крошить сухарем в постели.

Ты ж проставь себе галочку, крестик, номер.
Если так будет легче - считай, я помер;
разбирай мою жизнь, подводи итоги,
дополняй списки, перечни, каталоги,
ибо даже поняв и приняв сердечно,
тем не менее, помнить ты будешь - вечно,
до мельчайших подробностей, дорогая,
всепрощенье про черный день сберегая.

Ни о чём не жалею. Чем злей, тем проще.
Пусть другой постигает тебя наощупь,
в этом смысле мы квиты. Прощай, славянка!
На последние деньги я взял полбанки.
Оттого ль что декабрь ворожит к запою,
ворошить что дела, что слова - пустое,
только ветер, по-зимнему свеж да светел,
всё горланит, дурак, о любви и смерти.
Дмитрий Гагуа

Колодец.



Всё сны, дурные сны - кругами по воде.
Скрип ворота сырой, падение в бадье
порожней по струне смолёной бечевы;
витки быстрей, быстрей - и всплеск, и лязг, увы,
зубами о стакан, о кромку пустоты,
стук медяка на дне копилки сироты.
Лови её, лови, в кулак сожми ладонь;
монетка ли, душа - твоя она, Харон!

Напиться ли теперь тебе из тех кругов,
где жизнь сомкнулась в сон, где нет иных богов -
лишь вечность, отменив не смерть, но времена,
беспамятством дарит, как тишиной, сполна?
Здесь, к ледяной воде стекая меж камней,
дыханье Данаид - клубится пар теней,
и кажется, порой, с воздетых к небу рук
срывается во тьму тяжелой каплей звук.

Слова чужих молитв, подслушанны тобой,
дробятся о закат, срастаются с судьбой,
сбываясь невпопад, сводя тебя с ума.
Какие холода! Ах да, зима... Зима,
и птицы, говорят, замёрзнув на лету,
камнями из пращи - в густую немоту
здесь падают мертвы. И ни одной звезды
ни в небе над бедой, ни в пригоршне воды.

Так чувствуешь себя разбитым стариком.
Окрестность поросла белесым тростником,
безжизненный ландшафт небросок, даже скуп,
снег сыпется шурша на мрамор белых губ.
Не помнить ничего - ты к этому привык:
по кругу - лязг, и всплеск, и скрип - как хрип, как крик.
И, рассекая миг, сон, словно боль, остёр;
осклизлый бездны край, сестёр нестройный хор.
Дмитрий Гагуа

Искушение дождем.



Да будет дождь, как поцелуй
украдкой - легок и порывист!
На полчаса хотя б даруй
мне непогоды забытьё,
и ветренность осенних снов,
и с царского плеча - навырост
извечно терпкую любовь,
точней - предчувствие её.

Плывут и тают облака
в глазах сентябрьских красавиц,
а я гляжу издалека,
как на старофранцузский лад
ты воздеваешь в высоту
ладони, искоса касаясь
прохладных струй, что жажду ту
не утолят, но распалят.

Уже от вожделенья в дрожь
бросает, будто бы в объятья.
А дождь всё льёт и льнёт, хорош -
соперник мой и мой двойник -
полугалантен, полудик,
обмял тебя под мокрым платьем,
дохнул в висок, и в тот же миг
к губам податливым приник.

Что есть безумие? И что
есть осень - прихоть, ревность, искус?
Небрежно сброшенным манто
листва лежит у самых ног,
подстать вечерним небесам...
Но поцелуй имеет привкус
дождя - хмельного, как слеза;
тоски - трезвящей, как ожог.
Дмитрий Гагуа

Кто бы даты расставил под стихами. А-то, кажется мне, что того Гагуа, чьи стихи мы читаем, нет уже. А тот Гагуа, которого я видел, не совсем соответстует уровню стихов. Или на излёте это он уже, как это часто бывает у слабых великих.

_________________
Бамбарбия Киргуду!

ещё один завистник и ревнивец

Ну,не знаю...Тот Гагуа,с которым общаюсь я,вполне соответствует своим стихам.Впрочем,не знаю,насколько я сам соответствовал бы твоим представлениям о нормальном сильном человеке,но мне нет до этого никакого дела.Да и тебе не должно быть никакого дела до Гагуа:разве он обязался быть для тебя путеводной звездой?Или набивается тебе в друзья?Есть стихи.Нравятся-читаем и ждём новых.Не нравятся,пишем:дерьмо-и переходим к другим,тем,которые нравятся.Казалось бы,чего проще...


Вокзал почему-то окажется Курским...



Вокзал почему-то окажется Курским,
и медленно тронется электропоезд,
и эти дежурные сто без закуски -
прелюдия очередного запоя.
И как-то без разницы - утро ли, вечер;
ты выпьешь ещё, ожидая подвоха...
Но там, за стеклом, надвигается встречный,
и порожняком громыхает эпоха -
эпоха запоя, эпоха застоя,
эпоха героя от некуда деться.
А небо - высокое и голубое,
такое, какое бывает лишь в детстве,
где ты - пацанёнок в коротких штанишках;
где самое страшное - это простуда;
где нет ни калек, ни, тем более, нищих;
где все ещё живы, где всё ещё будет...
А, впрочем, всё это конечно же - снится:
пастельный пейзаж, акварельные вальсы.
Проспишься - увидишь затёкшие лица
и небо такое, что впору спиваться.
Белесое небо и серый октябрь.
Вагон электрички. Свободное место.
И ангел нисходит в заплёваный тамбур.
- Откуда ты, ангел?
- Да я здесь проездом...
И долго судачат под грохот и гогот
тот ангел и пасынок Господа Бога:
- Ну, как тебе, Веня, эпоха?
- Эпоха?
Не так, чтобы очень... А в общем - неплохо!
А ветер играет ошмётками судеб,
в проходах вагонов качается эхо.
Куда? Хоть куда, лишь бы только отсюда,
да только отсюда никак не уехать.
И ломит затылок бессонная трезвость,
к бессменной душе налипает усталость -
мы здесь не живём, мы здесь просто проездом,
транзитом из детства в счастливую старость.
Так жизнь - точно ночь ожиданья по залам,
под пьяные шуточки с привкусом грусти.
Но утром выходишь на площадь, к вокзалу,
а он, как обычно, окажется - Курским.
Дмитрий Гагуа

вот именно!
стихи обсуждайте, а не личность.

Гнусное фривольное танго.



Двадцатилетние девицы
скучны, как проповедь на Пасху,
их ослепительные лица
глядят на мир с большой опаской;
воспитанные на меланже,
полны надежд и флёрдоранжа,
и не снискать ангажемента
у них прыщавому студенту.

Уймись, школяр! Грызи науку,
зубри Горация, к примеру.
Довольствуй плоть, сменяя руки,
и улучшай свои манеры.
Как станешь чище и умнее,
прочтёшь в таблицах Птолемея:
уводят знаки зодиака
нас от Тургенева к Бальзаку.

Тридцатилетние блондинки,
все до единой — истерички,
они — как камешек в ботинке,
у них кошмарная привычка,
прелюбодействуя и плача,
капитулировать без боя
в объятьях истинного мачо,
ну, на худой конец — ковбоя.

Уймись, схоласт! Не нам тот пряник,
нам — кнут в наследство от маркиза.
Храни, затворник и избранник,
in vino veritas — девизом.
Трансцендентальны и суровы,
нас обихаживают вдовы:
вдова Клико на первом месте.
Давай, схоласт, ещё по двести…

Пусть тщетно манят нас страстями
по клетке лестничной соседки —
сорокалетние брюнетки
с взрывоопасными персями,
я, не смотря на то, что выжат
как тот лимон, одетый в бриджи
плюс накрахмаленные брыжи,
женюсь на первой встречной рыжей.

Уймись, мудрец! Задуй огарок!
Сам посуди — кому ты нужен?
Овсянка с бромом — весь твой ужин,
болтун, плешивец и подагрик.
Отцы великих философий —
сам интеллект анфас и профиль —
в предвосхищении финала
склоняют в гомосексуалы.
Дмитрий Гагуа

Довольствуй плоть, сменяя руки
автор жжот.

_________________
excuse my french

Циничный романс



Перед зеркалом в рост, в тяжёлой старинной раме,
ты стоишь поутру в халате на босу душу,
ничего не помня — ни снов, ни смертельной раны.
Только боль со свистом всё рвётся себе наружу.
И сквозь толстое зеленоватое то стекло,
исподлобья, в кавалерийской седой шинели,
на тебя глядит какая-то там агьлО,
то ли вовсе — чего уж пенять, так и есть — анелЕ.
Вот и длится мистерия, марево, пряный морок:
карнавал столетий, в амальгаме застыв, двоится.
По сравнению с ними твои неполные сорок
или что-то вроде того – не возраст, а так, крупица.
Дамы прошлых эпох с интересом обозревают
твой сегодняшний быт как подмостки любовной драмы;
Заслонившись от них острым локтем, едва живая
ты прошепчешь проклятье, а шёпот не затуманит
веницейскую гладь… Слишком призрачна и прозрачна
паутина сетей что, увы, сплетены не нами;
это — дымом белёсым сбывается сон вчерашний,
заклиная из глубины отраженными именами.
Только Анне и Титу узнать себя в этом странном
мире мёртвых времён, где летит не благою вестью
эхо комнатных войн — лёгкой конницей Чингисхана,
зазеркалье своё изнутри кисеёй завесив.

Перед зеркалом в рост, рассеяна и печальна,
ты небрежно сдуваешь с пуховки излишки пудры…
Боль со свистом? Окстись, это просто вскипает чайник!
Громыхая дверьми, по подъезду несётся утро.
Дмитрий Гагуа

Последний романс.



Здравствуй, девочка-смерть,
спелых яблок сладчайшая мякоть!
Мне уже не успеть
ни допить, ни допеть, ни доплакать.
Эхо птицею ахнет,
Днепра долетев половины…
Поздним августом пахнут
распущенные георгины.

Не в расшитой парче,
не в порфире — в простой мешковине,
ты скромна, и вотще
льёшь креплёные сладкие вина
на помин ли души,
напоследок глоточек кагору.
Растворяясь в ночи,
ты приходишь нежданно и скоро.

Я — придумавший жизнь,
всю, от жимолости до скворечен;
я — погрязший во лжи,
мной придуманной, якобы вечен.
Не заслуга — посметь:
вне любви — где ж надежда и вера?
Я придумаю смерть —
голенастую девочку в сером.

И течёт разговор
сам с собой по звенящему кругу,
и с опаской, как вор,
я ласкаю ту тонкую руку
чуть пропахшую дымом
табачным, и рвутся на пламя
молчаливое имя
да болтливая вечная память.

Утром яркого дня —
пусть мои там завидуют вдовы —
ты встречаешь меня,
балагура, прожившего вдоволь.
Здравствуй, девочка-смерть! Ты
бесхитростна, как аллилуйя;
окаянное сердце
моё упокой поцелуем.
Дмитрий Гагуа

Простенький романс.



Жёлтый одуванчик у забора,
лопухи да лебеда...
Всё твоё несбывшееся горе
расплескалось как вода,
расплескалось, звонко рассмеялось -
как сквозь пальцы протекло.
На устах осталась лишь усталость,
во глазах - белым бело.

Что ж теперь - вот так и станешь молча,
плакать, ждать и зимовать?
Ночи, знать, бегут себе по-волчьи -
не оглядываясь вспять.
Лишь под утро снежный ветер с воли
боль и сон прижмёт к плечу.
Небо перекрестишь, и Николе
не забудь - поставь свечу!

Кружевами, лёгкой зябкой шалью
кутай дали, грей в горсти
имена, мгновения, как звали
поминай, кляни, чести...
И уже от самого порога -
ни венца и ни креста -
это просто дольняя дорога
бесконечна и пуста.
Дмитрий Гагуа

Ностальгический романс.


Полы подметены…
Б. Пастернак.


…И снова сладкий дым сбывается как осень,
и вовсе не дожди, а белое вино,
наполнив до краёв подставленные горсти
распахнутых дворов, струится за окном.
Начнём сентябрьский пир — обыденно и просто
над чашами звучат негромкие слова,
сплетённые в узлы витиеватых тостов,
двусмысленных таких — аж кругом голова!
И, опирая глаз на горы в сизой дымке,
на купола церквей, гранёные под крест,
Михайловский проспект с платанами в обнимку
уходит в листопад — кружить чужих невест.

В дешевом кабаке, что около базара,
в компании гуляк, покуда не умру,
я ночи напролёт пирую Валтасаром,
но дни мои летят, как листья на ветру.
Не то чтоб поутру проступит «Мене, текел…»
по беленной стене — багряной вязи нить,
а просто — постарел: у Земмеля в аптеке
от осени уже микстуры не купить.
Похмельная тоска сердита и небрита,
и дворник — лик судьбы — маячит вдалеке,
и вечно надо мной смеётся Маргарита
с букетом тёмных роз в опущенной руке.
Дмитрий Гагуа

Мужской романс.



Порастратив по пьяни всех слов серебро,
я молчу, медяками в кармане звеня.
Говоришь, это просто смешно и старо?
Да уж как-нибудь, блин, не старее меня…
И, как свежую рифму к словечку «любовь»,
вновь и встарь ускользая от быта и драм,
я тебе подарю эту розу ветров,
что с утра распустилась навстречу ветрам.

Пусть судачат себе — мол, цветок неказист,
да и вовсе сказать: аромата в нём нет.
Я по жизни, как есть — стихоплёт, гимназист,
живописец, бретёр, мот, пират и эстет,
погибавший не раз от руки палача,
воскресавший стократ, смерть похмельем поправ,
умоляю тебя: приколи у плеча
к платью розу ветров, как пурпурный аграф!

Жигулёвского пива блажная волна
светлым золотом плещет Вермееру в Делфт.
Отражаясь в каналах, распито до дна
равновесие душ и кружение тел
в том стремительном танце по кромке весны —
погляди, как вскипает аортою кровь!
Но стоишь — подвенечной такой белизны —
что тебе та любовь, что та роза ветров? —

у окна, над письмом, чуть прищурясь на свет.
Это — солнце хохочет и скачет мячом,
обводя по кирпичной стене силуэт
в пелерине, повисшей крылом за плечом,
и летит рыжий ветер — садовник небес,
трезв, как боцман в отставке по выслуге лет,
и поёт на лету, и проносит в подъезд —
да не чахлую розу, а пышный букет

для тебя. Потому как спасения нет —
жизнь меня ворожит сквозь любви витражи.
Ты прости мне сейчас этот выспренний бред,
ты возьми мою розу ветров засуши
между хрустких страниц моего же письма,
что читаешь тайком сотни лет напролёт.
Так плывут отголоски вчерашнего сна,
заполняя, как эхо, пустой небосвод.
Дмитрий Гагуа

Пророк.



Покуда жисть не скажет нам — «Прощай!»,
пока не наступил всему конец,
витийствуй, гениальничай, вещай
над водкой под солёный огурец;
вводи во блуд костлявых инженю,
воспитанных на Сартре и Саган…
Mon Dieu, я ничего не изменю!
Увы, madame, меж нами — океан.

Прибой покорно плещется у ног,
и в окруженьи знойных женских тел
ты чувствуешь себя как тот пророк,
который, как всегда, не преуспел
в отечестве, которое прольёт
французского парфюма слёзный дым…
Но снятся октябрями напролёт —
сбиваешься — какой по счёту? — Рим.

Да что считать! Она, считай, ушла,
под жирною чертою «Итого»
на раз-два-три опустошив дотла
четвёртый Рим — Рим сердца твоего.
О, варвары! Уже ли вам внимать
плетению пророческих речей!
Что не меня сгубили, то плевать —
ни вашеский, ни Божеский, ничей…

И вновь, звеня, монетка вьётся ввысь,
и бытие сменив на житие,
ты даже не заметишь — улыбнись! —
плевка судьбы в предложенном питье,
когда шалман выхватывает нож
и требует: «А ну-ка, прореки!» —
закрыв глаза, наотмашь узнаёшь
пощёчину от женской той руки.

Зане, щеку подставив вслед щеке,
разбавим боль подслащенным вином.
Я прикурю на этом ветерке
от уголька, что полыхал огнём;
хоть маленький, какой ни есть, да — прок.
И дождь с утра — почти благая весть,
но из тумана выбранных дорог
на перекрестке проступает крест.
Дмитрий Гагуа

Chanson d’hivere.



Она умеет летать
почти наяву, почти без слов
она даёт понять,
что ей обрыдла игра в любовь;
так пресен букет вина,
и скуден мой словарь,
когда проходит она —
мадемуазель Декабрь.

Она всё так же одна,
и так же умна, горда, права,
неведомо чья жена,
не всё ль равно — чья вдова;
пусть мимо летят года,
но и по сей день, как встарь,
она для меня всегда —
мадемуазель Декабрь.

Объект пубертатных грёз,
субъект сумбурных речей,
пугавшаяся всерьёз
тех — юношеских — прыщей,
мелком по доске цифирь,
училка, зануда, тварь,
фригидная, как псалтирь,
мадемуазель Декабрь.

Указка, очки, mon Dieu,
капрон ажурных колен,
ввергающий в забытьё;
всё прочее — прах и тлен!
Плюс невозмутимый взгляд
и запах «Magie noire» —
постой, обернись назад,
мадемуазель Декабрь!

Быть может это и есть
парад, триумф на все сто,
её запоздалая месть —
подарком на Рождество,
как липкий ночной кошмар,
хрустальный финальный кадр…

И снова звучит мотив
французской песни без слов;
то линии перспектив
звенят об углы домов.
Озябшие города
укутав в муар и хмарь,
уходит в никогда
мадемуазель Декабрь.
Дмитрий Гагуа

класс!!!!!!!!
сделать из Декабря - мадмуазель, это действительно "класс"!

Ars magna.



Проницая суть событий,
прозревая в толщу недр,
без какой особой прыти,
без изысканных манер,
тёмной мудрости во имя,
бледной немочи назло
золоти огнём, алхимик,
как пилюлю, ремесло.

Не ваятель, не воитель,
но феномен и талант —
флорентийский отравитель,
королевский некромант;
чёрным варевом в сосуде
пузырится эликсир,
на весах песчинкой — люди,
на глазу соринкой — мир.

Что не сможешь — то сумеешь
просчитать и объяснить;
Бог взыскует наших зрелищ,
дни вытягивая в нить,
и манят нелёгким хлебом,
и влекут куда-то вдаль
то ль заведомая небыль,
то ли форменный Грааль.

За пределом одиночеств,
с вечным мраком визави,
разгадай, промежду прочих,
тайны смерти и любви.
Но глумливо так хохочет
над тобою из-за штор
генератор злых пророчеств,
неисправный эгрегор.

Здесь, глядясь в зеркальной бездны
потемневшее кольцо,
не отыщешь, если честно,
ни начал и ни концов,
только всплеск — как будто б в воду,
только жар — как от огня,
только ветер дунет с лёту
горстью праха для меня.

Собирайся в палестины
ко святой ея земле
под хоралы Палестрины,
под сонеты Дю Белле
одиноким крестоносцем,
венценосным скрипачом —
это просто сердце бьётся,
мы же вовсе ни при чём.

Заклинай мои стихии,
сочиняй свои стихи,
да в столетия глухие,
знай, замаливай грехи,
ни Фавора, ни Сиона
не сокроет первый снег,
сопричтут тебя к масонам —
не отмажешься вовек.

Состоя в великом братстве,
в карнавальном кумовстве,
герметическое блядство
прорекая в естестве,
вызывай в хрустальном шаре
ослепительный катрен,
белокурый бестиарий,
кареглазый рифм гарем.

Но расставила, незрима,
неизвестно чья рука
в небе Иерусалима,
словно знаки, облака.
Не грусти же, вопрошая
о судьбе, которой нет,
мы-то оба точно знаем —
не обрадует ответ.

От обиды, от позора
ты уйдешь, не чуя ног;
где на рынке мандрагора —
два денария пучок,
у приятеля Марселя
по приемлемой цене
купишь попку из борделя,
пусть кричит себе «Jamais!».

Ночь выносит канделябры
и эфир поёт навзрыд,
и горит абракадаброй
звёздный шифр эфемерид,
приоткрывшиеся тайны
и несбывшиеся сны
тонут в золоте молчанья,
в мёртвом свете тишины…
Дмитрий Гагуа

Кошачье танго.



Отсыревшая кошка на мусорном баке,
недовольна судьбой по такой непогоде,
откровенно зевала вслед домашней собаке —
мол, гуляй себе, бобик, на коротеньком корде,
мол, кружись в глупом вальсе, ковыляя на задних
за куском сахарку, под каданс фортепьяно;
эти сучьи повадки столь смешны, столь досадны
как промозглый февраль, что дождит и туманит.

Но в раскрытую форточку кухонным паром
вылетало на двор танго с чёрной пластинки,
и с испанским акцентом так вздыхала гитара,
что у кошки аж дыбом полоски на спинке.
Впрочем, видно — из бывших: грязный бантик на шее,
цвет когда-то небесный нынче просто дождливый,
в такт хвостом поводя, так солнечных дней ей
здесь, на мусорном баке, дождаться, дожить бы.

Доживая до марта, подойду, познакомлюсь,
предложу даме руку и сердце покорно;
не беда, что зима — слишком пошлая повесть,
в отношении к кошкам я почти Саша Чёрный.
И, мурлыча, как трактор, под рукой незнакомца,
отсыревшая кошка воровато пригрелась,
и лениво когтит утомленное солнце,
несвободного сердца тревожная прелесть.
Дмитрий Гагуа

Deja vue.



Начинаемо с деепричастного, с пол-оборота,
как к чужому замку, подбирая стальные слова,
манифестом, декретом, энцикликой «Хрен вам, уроды…»
объявляя свободу, даруя фавор и права,
и по кругу, по кругу, по кругу по-над временами
(до таких — никогда и не чаялось — не доживу)
ощущаешь порой, что уже это всё было с нами,
это всё уже видано, это — оно, дежавю!

Осторожней Фомы и циничнее Экклезиаста,
вожделенного неба касаясь немытой рукой,
пусть не плотью, не кровью, но духом причастные касте,
белой кости, да масти той чёрной, козырной такой —
по непрочному первому льду наведя переправу,
на два берега, как на два голоса, стонет декабрь,
и немое каре рассыпается вольной оравой —
не Вараввы, а всё ж не тебе присягнём, государь.

И пошло, понеслось белой песней метель ли, погоня —
мол, никто не спасётся, не выживет, только вели!
А на том берегу, вороные холёные кони
резво мчат вестовых, не касаясь копытом земли.
И в цветастом, дурацком плаще, заводным арлекином
вылезая с возка, ты опять обращаешься к нам,
распинавшим в себе, да не Божьего — сукина сына
мокрым снегом по спинам, картечью по мраморным снам.

И уже всё, что видано, слыхано, сказано, пето,
всё, что люблено, сгублено, скуплено в рост на корню
обезглавленной алой победой, как мелкой монетой —
две-три жмени на рубль — никого ни за что не виню,
сам такой! — всё, что слеплено, сцеплено кровью и потом,
всё, что сызмала приберегалось, что грел в кулаке,
просто прожито, прождано, прожжено, продано скопом,
то ли пропито разом — не помню, в каком кабаке.

По мою ли, по чью бы там душу, по вящую славу,
то по галсу петляя зигзагом, то наперерез
снова Финским заливом по льду ковыляет картавый,
не помянутый к ночи, в пальтишке и кепочке бес.
По Полярной крамольной звезде выверяя фарватер,
наводя указательным лоск на Лепажа курки,
что же ты не скомандовал «Пли!», слышь, братан император,
что же это, mon frere, ты не поднял ту мразь на штыки…

Как бы славно жилось, как бы сладко спалось до полудня,
ни пером и ни в сказке, а былью б — хватило на всех.
Но приходят и длятся промозглые серые будни
голой дыркой от бублика, сном со среды на четверг.
Вот и прут бирюзовые черти да красные бляди,
из-под зеркала лгут, будто с кожи срывают лоскут;
жаль, слабо — в белом шарфе при полном гвардейском параде
приложиться, врачуя мигрень, табакеркой к виску!

Не в чиновной шинели, не в шитом боярском кафтане,
в летнем кителе выйдешь к полкам на заснеженный плац,
а навстречу друг другу — восстанье, шатанье, братанье —
через реку летит сквозь тебя, благородный паяц,
обнимаясь со всеми — с такими родными врагами,
каждый с каждым, на лица не глядя — свои, без имён…
И лишь мне одному, вдаль идущему меж берегами,
смотрит вслед из своей, вмёрзшей в лёд, плоскодонки Харон.
Дмитрий Гагуа

Лейтенант Новгородцев.



Где-то там, на куличках, в забытом глухом гарнизоне
лейтенант Новгородцев пьёт водку с горла, сам на сам,
не имея на то ни желания и ни резона —
просто, что же тут делать ещё за отсутствием дам.
Открывая вторую бутылку, уже и хорош, и смеётся
над собой, над нескладной судьбой да над третьей звездой
обойдённый по службе тридцатисемилетний мудак Новгородцев —
всё ещё не старлей, всё ещё впереди, дорогой!

Ну и возраст — аж впору стреляться, да не с кем и нету
ни просвета, ни проблеска в этой казённой тоске;
за столом у окна, натюрморт разложив по газете,
он прихлопнет настырную муху на правой щеке.
Вот и все развлеченья — бутылка, тайга да солдаты.
Не скули и не тешь свою плешь лавром зряшных надежд;
волком выть на луну нагишом — не поймут. Азиаты…
Ах, ввязаться б в какой худо-бедно приличный мятеж!

Так обрыдлая жизнь еле плещет остатком на донце,
и, кляня все четыре устава, генштаб и кирзу,
одинокий романтик, почти оптимист Новгородцев,
пьяным глазом пускает пустую скупую слезу.
Ночь приходит внезапно и зло, как удар по затылку,
окуная его в ослепительно радужный сон,
и бормочет во сне, обнимая пустую бутылку,
у окна, за столом — Бонапарт, проморгавший Тулон.
Дмитрий Гагуа

С вашего позволения - мои 5 копеек:
Чес-сказать редко сюда захожу и не видел всего этого. Спасибо за отзывы и за внимание к творчеству поэта. Поэты, если они поэты, народ хрупкий и чувствительный, так что спасибо вам и за тактичность с которой вы высказываете свои мнения. Сам Гагуа, как персона употребляющая алкоголку и регулярно пользующаяся комунальными услугами меня, как и вас, ни в коей мере не волнует, хотя надо отдать должное - человек порядочный и беззлобный. Творчество же его на мой непрофессиональный взгляд заслуживает всяческого внимания и поддержки. 90000 "поэтов" на стихи.ру -цифра внушительная и ещё более подчёркивающая ценность выше-выложенных рифм. Поэзия это дар. Я благодарен Гагуа даже не за его стихи, а за нечаянно предоставленную мне возможность выдавить из себя совковый цинизм и нигилизм и чистосердечно , без всяких там "но" признать - да, это искусство. Оно живёт вне зависимости от нашего к нему отношения. И это правильно. Аминь!

_________________
Дорога в Ад выстлана благими намерениями.(c)

Ну,тут не 5 копеек-на рубль потянет."Выхожу я и не дробно,как дятел,а неспешно говорю и сурово..." Ладно,поехали дальше.


Городской романс.



Непонятно, что это такое — рояль или бильярдный стол,
и какая тут, собственно, нынче идёт игра,
только ветер свистит вслед такси, только женский стон
позолотой, золой отразится в твоём Вчера,
только слышен в такт сердцу удар — стук да треск шаров
на зелёном сукне фугой Баха — изволь, дерзни!
По манжету бежит голубая, зараза, кровь;
убегай, утекай, улетай, воспаряй в зенит.

Похоть духа, томление плоти нахлынут, смеясь…
О, как низко летят самолёты — видать, к дождю!
А закат вороват и неистов, как наша связь,
и до гроба багров поцелуй на виске — «Adieu!»
От неправедных снов, от нескладной такой любви,
запахнув на груди крест-накрест ночной халат,
опускаешь слова, прячешь в землю, почти как Вий,
твой стеклянный от страсти, меня невидящий взгляд.

Город-призрак, зеркальная нежить, пустой эмпирей
манекенов обоего пола в огнях витрин;
той рекламной улыбкой, усмешкой меня скорей
забывай, забивай, добивай, добывай, дари!
Потому что, чем выгодней ложь, тем всегда права —
ничего не изменишь изменой, как ни живи,
жизнь паскудна повсюду, особенно — такова
в этом городе с грустным названием Се-ля-вив.

И гремит надо мной a cappella басовый хор,
эхом, как кирпичами, муруя проём небес,
и всего-то покоя и воли, с тех самых пор
как я умер тогда — по сей день, считай, не воскрес.
Во Страстную седмицу над скарбом души скорбя,
в переполненном храме поставь за меня свечу;
просто так уж пошло — просто так, просто жить без тебя,
может быть, и могу, да — прости меня Бог — не хочу.
Дмитрий Гагуа

Рядом с тобой мне вновь шестнадцать
лет - забавна, не правда ль, эта
метаморфоза времён? Смеяться
над собой, млеть от силуэта
твоего, камейного, сбоку,
на заре китайского шёлка,
верить в тебя больше, чем в Бога,
быть с тобой рядом, но и только!

Я разучился целоваться,
впрочем, конечно, никогда и
не умел; в мои-то шестнадцать
поздно пытаться уже, родная,
стать кавалером Казановой -
впору писать воспоминанья,
бисером шья каждое слово
ежевечерних расставаний!

Невыносимо громоздка стая
фраз дежурных, и я, невольно,
силясь сказать, слова глотаю,
давлюсь глаголами, как болью,
местоименья не находят
места себе - угловатое "мы",
распавшись на "ты" и "я", юродиво
мычит парой глухонемых из тьмы.

Мне б добавить годков так двадцать,
чтоб за тобой лысоватым фавном,
изнемогая от страсти, гнаться.
Гнутся деревья к земле плавно,
бег твой лёгок, как сон детский,
лишь трещит под стопой хворост -
это, и никуда не деться,
стонет мой настоящий возраст.

Сам на себя зол, бешен -
видно, уже ничего не сделать -
всё же скажу: люблю, хоть вешай
кнопкой к стене, как шесть на девять.
Позади, вслед торжищ и игрищ
лишь стихи - пепелищ гуще.
Что ты в моей истории смыслишь!
Лучше побереги уши!

Ты ж говоришь: "Пройдёт!" Возможно,
стихнет как дождь в листве опавшей,
смыв по канаве придорожной
смятые лепестки ромашек.
Что гадать? Не в том ведь дело -
очи, в которых хохочет ветер,
ног и плеч твоих загорелых
горькое золото, доннерветтер,

мне не запомнить на прощанье,
не сохранить, не сберечь - каюсь!
Речь не о том, на одном дыханьи,
всё не то; попросту - задыхаюсь
словом и временем, спасу нету.
Милости ждать ли? Да хрен с нею!
Хуже любовников, чем поэты...
Слышишь, гони-ка меня в шею.
Дмитрий Гагуа

ПАРОДИЯ. Неебана

Вброд по любви, впадая в забытьё,
уже не скрыть ни похоти, ни бреда,
готов войти в желание твоё,
в поту и стоне одержав победу.
И томно распускается в ночи
раздвоенный батон меж влажных чресел...
Но что это? Упал(!?), лишь простынь намочив,
весь сморщился и голову повесил.

И у больших поэтов бывают неудачи.

ПАРОДИЯ. Муза и Поэт.

Ты так стара, что рядом
с тобой мне вновь шестнадцать
лет - забавна, не правда ли, метаморфоза -
тебя иметь мне трудно без наркоза.
Я разучился целоваться, а впрочем
никогда и не умел.
Таких старух - я сроду не имел.
И мне так не к лицу, по-новой,
стать кавалером Казановой.

Слова глотаю, стаю
глаголов съел по-пьяни
и подавился угловатым "мы".
Теперь мычу, как сто глухонемых.
Добавить бы ещё хоть грамм сто двадцать,
ты пьёшь, как твой Пегас,-
стакан - за раз,
годков бы сбросить двадцать,
а так - мне за тобою не угнаться.

Сам на себя я зол и бешен.
Налей ещё. Молчи, не "вешай",
а лучше попкой шесть на девять
прижмись к стене.
Нет-нет, я не готов.
Как гнусно мне!

Ты говоришь "Пойдёт!" Возможно.
Может в канаве придорожной
пошлО бы. Как хохочет ветер!
Ну, я попал, блин, доннерветтер.

Нет, не могу, хоть литру выпью, каюсь,
не обнимай, - я грудью задыхаюсь.
Довольно! Хватит! Хуже нету
любовников, чем пьяные поэты...

Жаль, ТАК ждалА взаимности и... мимо,
иди... и хрен с тобою, Дима!



Поэт, давно ли тебя Муза посещала?

[quote="Львович"]Кошачье танго.
...эти сучьи повадки столь смешны, столь досадны
как промозглый февраль, что дождит и туманит.
Дмитрий Гагуа
[/guote]

ЭПИГРАММА

Рыжий Львёночек, стоя на лапках на задних,
лижет, что только может, дрессировщику пьяному;
эти сучьи повадки столь смешны, столь досадны,
как промозглый февраль, что дождит и туманит.

Праздник.



Отглаженный, побритый весь помощник палача
круги давал по площади, как ёжик, топоча;
перчаточки нулёвые поддев под локоток,
он так невинно сплёвывал и растирал плевок.

Раздуть огонь, связать петлю, настроить инструмент —
так много дел, что времени и пукнуть даже нет!
Неутомимый труженик по десять раз на дню,
бывало и по дюжине, от завтрака до ужина,
то в корень гнёт, то с корнем рвёт, то рубит на корню…

Сам праздничный, расфранченный, с гвоздичкой на груди,
он держится пай-мальчиком немножко позади.
Заплечный спец, да есть ли что тебе не по плечу?
Но достаётся слава, как обычно, палачу.

С каким же удовольствием ты вздёрнул бы его,
кто, как не он, оценит досконально мастерство;
суставы хрупнут в колесе, глаз лопнет сотней брызг…
Притом — нет личного совсем. Профессионализм!

И, по тому же принципу растя учеников,
однажды — дань традиции! — упав в свою же кровь,
зубами сыпля выбитыми, из последних сил
успеешь одобрительно прошамкать: «Научил!»

Прощай же, подмастерье! Вышибай, клейми, бичуй!
В смурном твоём веселии я по небу лечу
над плахами и дыбами, над скрежетом костей,
доселе над невиданной мистерией страстей.

Журчит, струится олово, сверкают топоры,
отрубленные головы — воздушные шары.
И, как обычно, хочется, снимая труп с крюка,
успеть вписаться в общество за пивом у ларька.
Дмитрий Гагуа

Замечательный у вас форум,ребята!Уютный,тёплый,гостеприимный...Он настолько хорош,что даже будь я здесь хозяином,не стал бы ничего менять.Разве что дезодорантом немного побрызгал бы.

Львович, у нас тут и правда весело, иначе жизнь бы здесь застоялась , как на других форумах.

а ты кста три страницы налистал.
было б тебе тут не по себе, давно бы свалил.
так что ты - часть всего того, что тебе так хочется побрызгать духами.
и не самая плохая его часть.

Ши, пожалуйста еще раз прочитай, что Львович написал.
Прочитала?
Только не меж строк, он там ничего не оставил

_________________
нет и не надо

оставил, деда, оставил.
а если и не оставил, то всё равно ничего "такого" не произошло.)

[quote="Львович"]Замечательный у вас форум,ребята!Уютный,тёплый,гостеприимный...Он настолько хорош,что даже будь я здесь хозяином,не стал бы ничего менять.Разве что дезодорантом немного побрызгал бы.[/quotе]

А что тебе, Львович, не понравилось? КОНКРЕТНО?

Из кинофильма "Лимонадный Джо":
- Кто сказал "тьфу" - "Кололоковому лимонаду"?
- Я сказал "тьфу" на кололоковый лимонад.

ЭПИГРАММА на стихи Гагуа

Явленьям, - Гагуа подобным,
для объясненья нет причин,
как при сравненьи бесподобных
несоразмерных величин.

Есть 2(два) стиха. Они, по сути,
поэта Гагуа - лицо.
А остальное, в жанре мути,
свежо, как тухлое яйцо.


И у гениальных, к сожалению, портятся яйца.

[quote="Ши"]так что ты - часть всего того, что тебе так хочется побрызгать духами.
quote]Не спорю.Только дезодорантом,а не духами.
Тут несколько мощных умов провели мозговой штурм и составили довольно симпатичную картинку:пьяница-графоман Гагуа и его шестёрка дурачок Львович,который кроме этого самого Гагуа ничего в своей жизни не знает.Ну ладно,как говорится,чем бы дитя ни тешилось,лишь бы не беременело.Нет,темка богатая,спору нет,но кажется мне,что она уже вся распахана и обильно-обильно унавожена.
Почему бы нашим робеспьерам не поискать другие источники вдохновения и не мешать тем,кто хочет просто читать стихи?Впрочем,я,боже упаси,ничего не требую,просто-мысли вслух.Если люди получают удовольствие,пусть и дальше испра...я хотел сказать,упражняются в остроумии.Лишь бы все были здоровы.




Женский романс в полсотни строчек.


— Почему ты сегодня без букета? — поинтересовалась я.
— А как ты собираешься объяснять своему мужу
появление этих цветов? — искренне удивился он.


Раздавая долги нищеты,
раздевая чужие слова
до последней срамной немоты —
попирая и честь и права,
воздевая крыла к потолку,
воздавая любовью за ложь,
просыпая всю жизнь по звонку,
на иное не дюж и не гож,

ты в терновый вплетаешь венец
розы цвета венозных кровей —
лишь сиповки свистят под конец:
суходол, сухостой, суховей…
И, приверженец быстрой езды,
сам на всякие штуки горазд,
смачный привкус грядущей беды
ощущаешь у скомканных фраз.

За душой — ни гроша, ни греха,
вьётся-плещется сизый дымок;
подбирай оправданье стихам,
подгоняй к лепестку лепесток,
подчиняй, на красивости слаб,
липкий лепет слепой лепоты —
где ж найдётся такая из баб,
чтоб совсем не любила цветы!

Вот и славно — курортный роман,
дама с мопсом, топтать его мать,
и измены хмельной аромат
невозможно уже не узнать.
Белый парус, крик чаек, причал,
шорох платьев, пустая постель;
никому ты цветов не вручал,
никогда ты стихов не умел.

Так играешь навылет, навзрыд,
и хохочет в бинокли партер
над интимной никчёмностью битв,
над победой, чья суть — адюльтер,
над тобой, продувной гастролёр,
над твоей протеже в неглиже —
коли молодцу бяка не в укор,
ты и сам, стать, из бывших мужей…

Дождь идёт. Забывай под дождём
беспокойные сны о деньгах,
заливай, замывай забытьём
запах похоти на простынях,
запивай дармовым «Божоле»
неуместную эту печаль!
А цветы пусть стоят на столе —
ты ведь тоже их не замечал,

раздавая долги нищеты,
раздевая чужие слова…
Дмитрий Гагуа

Львович, не обращай внимания: у нас на ПиПе мужики ревнивые до чужого успеха

ЭТО - УСПЕХ???

А что тогда провал?

О! я ж грю: РЕВНУЮТ!

К чему ревновать? К пьянству, которое тут выставляется чуть ли не достоинством? Я лирику писал с 8-го по 10-й класс. Потом понял, что не поэт. И не смогу. Но графоманю, панимашь, малыми формами. И не отказываюсь ни от чего и ни на что не претендую. Я состоялся в другом. Я воздерживался от анализа или критики стихов этого автора. Но, ребята, это же пустота. Нет смысла. Нет идеи. Подмена чувств игрой слов из энциклопедического словаря. Я понимаю, у нас не специализированный ресурс типа графоманов.нет, так чего копья ломать? Не понимаю Львовича, чего тот кипятится. Ну прочитают еще пара человек стихи Гагуа. И что? Последние пропечатанные тут творения - полный и неинтересный бред. Это - моё личное мнение.

Старикашка, я понимаю ,что тебе могут или нет, нравится или не нравится стихи Гагуа, но как можно отрицать того, что они, стихи его т.е., чего-то стоят?
как по мне, то на лицо и присутствие таланта, и умение облечь мысль в рифму, нет? и выразить все это донельзя поэтично и одухотворенно.
почему он графоман?
графомания - это уж точно не Гагуа.
он, кстати, тоже пишет далеко не в том стиле, который мной любим, что б прямо ах. но я не могу не признать за его поэзией всего того ,что и отличает поэзию от графоманства.

почему?
кто тебе такое сказал?

а может быть, благодаря завышенной требовательности к самому себе и к своим творениям ,ты поставил на своем творчестве жирный крест?



а мне вот кажется ,что ты таки в поэтическом плане тоже состоялся.
мне кажется, если бы ты верил в себя в этом смысле немного больше, ты бы и состоялся бы ещё больше, чем сейчас.

а можно ли вообще реально суметь оценить наличие дара?
как знать ,что ты действительно пишешь поэзию, или что ты графоманишь? (я не о Старикашке, я "ты " имею ввиду третье лицо, ну или как каждый о себе думает).

Старикашка, ну ты где?((
я настроена на беседу, а ты исчез